В АВГУСТЕ 2010

Я проснулся от собственного кашля. Ночью звонил Данила Давыдов. Просил одолжить сорок восемь рублей. Потом перезвонил и сказал, что уже нашел. Что снилось, не знаю. Наверное, вот это и снилось.

Открыл окно и почувствовал, что задыхаюсь. Пришлось закрыть. Немного трясло. Сейчас, задним числом, кажется, что я все сильно драматизирую, но астматики поймут: когда начинается приступ, контролировать себя трудно.

На кровати валялось мокрое полотенце. Видимо, ночью я клал его себе на лицо.

Включил компьютер. Любимая девушка пишет из Дании: «Кормила лебедей и уток. В Копенгагене идет дождь».

Включил телефон. Друг прислал эсэмэску из Карпат: «Сижу в лесу, играю на флейте. С веток прыгают пушистые белки».

Я мог уехать куда угодно. В Данию, в Карпаты, в Крым. Еще два месяца была действительна американская виза. В ящике стола лежит тыща долларов. Немного, но вполне достаточно, чтобы сесть в поезд, доехать до какого-нибудь тихого города и несколько дней там жить.

Люди уезжали на машинах, на поездах, кто-то даже ушел пешком. Рассказывают историю про легендарного Силю из группы «Выход». Он проснулся после запоя в чьей-то квартире. Увидел плотную дымовую завесу. Сказал: «Что за фигня?», взял гитару, вышел на шоссе, голоснул и на попутках уехал в Крым.

Откуда взялась мысль о побеге? От чувства брошенности. Я и раньше подозревал, но тут стало окончательно ясно: никто не поможет. Вообще никто не поможет.

Сразу образовалось несколько дел. Я позвонил технически грамотному писателю Алхутову. Идея была простой. Где-то в этом городе должен быть кислород. На аптечных складах, в ремонтных цехах, на кислородных станциях. Залез в интернет и мигом нашел кислородные баллоны, правда, довольно дорого. Значит, надо собрать деньги, это не представлялось мне очень сложным. И развезти кислород по больницам, роддомам, домам престарелых.

Писатель выслушал меня, помолчал в трубку, потом сказал: «Ты представляешь себе, что такое сжатый кислород? Мы взорвемся». Ну, хорошо. Но что-то ведь делать надо…

Позвонила знакомая. Сказала, что они с ребенком вторые сутки сидят в кино. Так прохладно, говорит. Пятый раз уже смотрим «Матрицу»…

Кашель не прекращался. Я вынул из ящика деньги, сунул в карман ингалятор. Подумал и положил туда же загранпаспорт. Неизвестно, где могу оказаться вечером. Я всегда говорил с гордостью, что эмигрирую, только в случае угрозы для жизни. Мне очень нравилась эта мысль. Я представлял себе так. Устанавливается диктатура, в городе комендантский час. Идут аресты, на мой номер поступают угрожающие звонки. Ночью неизвестные бьют меня по голове обрезком водосточной трубы…

Все оказалось проще. Вот она, угроза! Чего же я еще жду?

Причина выглядела глупо. Надо было внести квартплату. Через несколько дней должны были заплатить большой гонорар. Не уезжать же от гонорара. И кто знает, может, мне наконец повезет с работой. Вот как раз сейчас, в эти дни. Это абсурдное предположение было не таким уж абсурдным. Хорошо помню, как в августе 1991-го я сидел на телефоне в жульнической рекламной конторе. По улицам шли танки, власти не было. Ближе к восьми вечера раздался звонок. Как раз в тот момент, когда у Белого дома строили баррикады. Голос в трубке осведомился, нельзя ли на полгода вперед оплатить рекламу прокладок. Ремонт торговле не препятствие, все в порядке.

Я вдруг почувствовал себя очень уверенно. У меня есть деньги, мобильный телефон заряжен. И в конце концов я в Москве. Не в Америке, не в Крыму. Здесь я найду дорогу откуда угодно куда угодно в любом состоянии. Пьяный, больной... Здесь я был счастлив. По крайней мере, мне так казалось. Много было всего разного. Невозможно, чтоб я пропал.

В подъезде, как крупнокалиберный пулемет, длинными очередями мочил перфоратор. Ремонтировали квартиру. Лифт не работал. Вверх по лестнице чумазые рабочие, обливаясь потом, тащили мешки цемента. Все, что вы хотели знать об аде, но стеснялись спросить…

Теперь надо было купить воды. На Лесной в дыму проплывали силуэты редких автомобилей. Ни души. Ближе к метро сквозь дымку нарисовались таджики, торгующие арбузами. Кто же у них покупает в такую погоду? Присмотрелся: покупают таджики.

Зашел в магазин. За прилавком стояли мокрые от пота армянки. У них неожиданно заработало отопление.

Я придумал себе дело, я ехал в больницу Ганнушкина. Приятель попал туда с тяжелым расстройством, еще неделю назад мы договорились, что я приеду. Этот визит мне очень не хотелось переносить.

В метро была видимость шагов пять. Начало платформы терялось в тумане. Кто-то пустил воздушные шарики под потолок, и вот их как раз было видно. Как ни странно, было много туристов. На Белорусской японцы щелкали затворами фотокамер. Я говорил себе: «Всё в порядке. Видишь, не так уж страшно…»

Было часа три. Я долго шел от Преображенской пустынными закоулками мимо складов. Потом блуждал по территории больницы, стучался в мертвые железные двери. Наконец вышла суровая тетя со словами: «А никого нет, сумасшедших отпустили домой». Эта фраза потом долго меня преследовала. Сумасшедших отпустили домой…

Теперь надо было ехать на Пятницкую. В подвале «Справедливой помощи» доктор Лиза собирала вещи для погорельцев. Или добровольцев. Я не вникал, но ясно понимал, что, будучи идиотом, обязательно куплю что-то не то. Не ту одежду, не те продукты. Поэтому решил просто отвезти туда деньги.

Возле входа, сидя на ступеньках, курил подросток. Доктор спала на диванчике, надвинув на глаза какой-то смешной берет. Я дал ее помощнице пятитысячную купюру. Она спросила: «Это для бомжей или для погорельцев?». Я растерялся, я был к этому не готов. «Тратьте на что хотите», - сказал я довольно грубо. От тридцати тысяч оставалось двадцать пять. Тоже совсем неплохо.

У воздуха появились цвет и вкус. Он был нежно серым и чуть горьким. Напоминало русскую баню, которую неграмотно протопили. Я чувствовал, как гарь оседает в легких. Протер очки бумажной салфеткой. Смотрю - а салфетка чёрная.

Очень не хотелось домой. Наверно, мне было страшно, боялся оставаться один. Подумав, я поехал в Марьину Рощу, умнее ничего не придумал. Там во флигеле детской студии возле стадиона «Автомобилист» мой друг устраивает вечера классической музыки. Не очень ясно, зачем в такой день слушать музыку, да еще классическую. Но железно действует правило: если не знаешь, что делать, сделай что-нибудь неожиданное. Что-нибудь дурацкое, странное. Слуха у меня нет. Чайковского от Бетховена отличаю с трудом, в основном по сексуальной ориентации. Так что виолончельный концерт было сейчас самое оно. Я поехал.

Вышел на Савеловской. Добрел по Масловке до баннера с рекламой («Необходимы как воздух») и свернул на Башиловскую. По дороге мне встретились две беременные. Девушки мирно шли в дыму, взявшись за руки, неся перед собой животы. «Они что, дуры?», - подумал я. А потом подумал, что, может быть, у них нет тыщи долларов.

Когда я добрался, уже играли. В комнате было человек пять. Какая-то девочка, вся в черном, исполняла сюиту Бриттена. Я сел и закрыл глаза. Сквозь веки ощущались движения смычка, что-то скрипело, вздрагивало, ворочалось. Летучие мыши продирались сквозь паутину. Бились крыльями о сырые стены и падали в изнеможении на пол. Я осторожно вдохнул, потом выдохнул. Оказывается, можно дышать. Атмосфера была как перед грозой. Казалось, вот-вот хлынет ливень. И наконец, когда смычок замер на полпути, действительно пошел дождь. Музыка закончилась, все молчали. Где-то лаяла собака. Я открыл глаза и увидел, что Сергей распахивает окно. Дождя не было, в комнату ворвался горячий воздух.

Никуда я отсюда не уеду. Я просто не представляю себе другой жизни…

По дороге домой зашел в «Перекресток», надо было купить воды. На кассе вместе с чеком мне дали марлевую повязку. Я отошел в сторонку и почувствовал, что вот-вот расплачусь. Это было совершенно неожиданно: кто-то обо мне позаботился. Маску я не надел, а просто сунул ее в карман и сжимал рукой для уверенности. Мне казалось, она должна принести удачу. Придя домой, я повесил ее на ручку шкафа. Так и висит до сих пор, нежно-голубая, в складочках, на тесемках. У меня никогда не было такой вещи.

А ночью написал Переверзин. Оказывается, он ездил в Шатуру, в самый эпицентр пожаров. И отвез туда наши книжки, тоненькие стихотворные сборники. Свою, мою, кажется, еще чью-то. И бросил в огонь — символическая жертва Горынычу. А через несколько дней смог ушел. Горыныч угомонился.

…Недавно спросил Сережу, осталось ли видео августовского концерта. Нет, пришлось удалить, девочка попросила. Она сказала: «Лаяла собака, я играла всё не так, и вообще – это был плохой вечер».

 Источник: