Книга ,,Я дрался в Вермахте и СС. Откровения гитлеровцев,, отрывок.

...Недавно наткнулся и прочел с интересом. Никогда раньше не знал, как война проходила для немцев. Книга "Я дрался в Вермахте и СС. Откровения гитлеровцев" построена в виде интервью с бывшими немецкими солдатами. Ниже фрагмент из книги, но в ней еще много другого, не менее интересного.

Бурхард Эрих
(Burkhard, Erich)

— Меня зовут Эрих Бурхард, я родился в 1919 году в Силезии в маленькой деревне Растхоф. В 14 лет я окончил школу и пошел учиться на слесаря по машинам. В 19 лет я попал в Трудовое агентство, которое занималось начальной военной подготовкой.

В декабре 1939-го, я попал в вермахт, в резервную роту, находившуюся в Ганновере. За два месяца я прошел обучение на водителя и в феврале 1940 года сдал на права — это мне очень помогало во время всей моей службы. После учебы я попал в роту снабжения 71-й пехотной дивизии. А 10 мая началась война с Францией.

Для нашей роты французская кампания была несложной, особенно по сравнению с войной в России. После французской кампании мы вернулись в Германию, в Кенигсбрюк Дрездена. В конце марта 1941 года мы двинулись на восток, что нам предстоит, никто не знал. 22 июня 1941 года рано утром мы вступили в Россию. Мы наступали в направлении Лемберга (Львова) и Киева.

— Вам объяснили, зачем вас перевели на восток?

— Нет, никто ничего не объяснял. Мы были в армии и делали то, что делали все. Я бы никогда не пошел в армию добровольцем, я по характеру не солдат. Добровольно я ничего не делал. У нас в армии была поговорка: «Солдат не должен думать, он должен выполнять приказы». Обращение Гитлера нам не зачитывали. Мы перешли границу, началась стрельба, и нас атаковали русские танки.

— Как вас встречало местное население?

— На Украине гражданское население встречало нас цветами. Однажды в воскресенье перед обедом мы приехали на площадь перед церковью в маленьком городе. Туда пришли женщины в нарядной одежде, принесли цветы и клубнику. Я так считаю, что, если бы Гитлер, этот идиот, дал украинцам еду и оружие, мы могли бы идти домой. Украинцы сами воевали бы против русских. Позднее стало по-другому, но на Украине в 1941-м было так, как я сказал. Про то, что делали с евреями, что творили полицейские службы, СС, гестапо, пехота не знала.

— Что вас поразило на Украине?

— Украина красивая, деревни нам нравились, дома, покрытые соломой, загоны, в которых были гуси, коровы. Лошади свободно паслись. Было красиво, если бы не война.

— Как вы восприняли поражение немецкой армии под Москвой?

— Мы узнали, что немецкие солдаты под Москвой должны были отступить. До того мы только наступали, и это было чем-то само собой разумеющимся. Восприняли это как временную неудачу. Считалось, что отступили потому, что не были готовы к зиме, а с наступлением весны мы опять пойдем вперед.

11 апреля 1942 года нас снова отправили в Россию. Десять дней мы ехали на поезде до Харькова. 28 апреля к юго-востоку от Харькова нас ввели в бой.

Донские степи, Миллерово. Каждый день бои и большие потери. Как-то раз я вез боеприпасы в батальон и прямо передо мной снаряд попал в грузовик, в котором было пятнадцать человек с пулеметом. Они все вылетели из машины. Этой картины я никогда не забуду. У двух товарищей верхние части тела свисали на кишках из грузовика головой вниз, а нижние части тела были в кузове грузовика. Потом, когда их хоронили, мы не могли определить, какая нижняя часть принадлежит какой верхней части…

В начале сентября мы достигли окраин Сталинграда. Вошли в город и через Красную площадь дошли до Волги.

Наступила зима. Нам очень повезло, что мы лежали в руинах. Тем, у кого были позиции в степи, было намного хуже. Знаете, как может быть холодно в степи зимой, на 30-градусном морозе?! Земля промерзла и стала каменной, нельзя было ни окопаться, ни построить бункер. Они все замерзали, и многие замерзли насмерть.

До 19 ноября 1942 года, до русского наступления, я был водителем грузовика. После того как нас окружили, бензина не стало и машины бросили. Я стал посыльным командира батальона. Я всегда ходил один и полагался только на себя. Я доставлял сообщения в роты и в штаб полка. Ходил в основном ночью. Днем ходить было опасно из-за русских снайперов.

— Вам успели доставить зимнюю одежду?

— Ха-ха. Мне повезло, я получил ботинки на меху, но вся остальная одежда у меня была летняя. Зимней одежды у нас не было. Вся армия, за исключением высших чинов, я не знаю, что у них было, вся армия не имела зимней одежды.

— Когда вы шли вперед летом 1942 года, вы думали, что вы сейчас победите?

— Да, да. Все были убеждены, что мы выиграем войну, это было очевидно, по-другому не могло быть!

— Когда это победное настроение начало меняться, когда стало ясно, что так не будет?

— У нас, в Сталинграде, это было перед Рождеством 1942 года. 19–20 ноября мы были окружены, котел закрылся. Первые два дня мы над этим смеялись: «Русские нас окружили, ха-ха!» Но нам очень быстро стало ясно, что это очень серьезно.

— Как вы узнали о том, что вы окружены?

— Солдатский телеграф сообщил. Очень быстро стало известно, что мы окружены. Но, как я говорю, через пару дней нам пришлось понять, что это очень серьезно. Уже после войны я читал книги про сражение под Сталинградом. Русские нас превосходили по численности. Я подсчитал, в Сталинграде было окружено примерно 275 тысяч человек (я это знаю из ведомостей снабжения). Из них около 100 тысяч человек попали в плен. 25 тысяч человек вывезли из котла, раненых, специалистов и так далее. И 150 тысяч человек погибли в котле. 71 день мы были окружены. Каждые две минуты там, как это тогда называлось, «за фюрера, народ и родину» погибало три человека!

До Рождества мы все время надеялись, что южная армия, генерал Гот нас вытащат из котла, но потом мы узнали, что они сами вынуждены были отступить.

8 января русский самолет сбросил листовки с призывом к генералам, офицерам и солдатам 6-й армии сдаваться, поскольку положение безнадежно.

Надо сказать, что в начале января бои затихли и нас только иногда обстреливали из пушек. И что сделал Паулюс? Он ответил, что он остается верным приказу фюрера и будет сражаться до последнего патрона. Мы замерзали и умирали от ран, лазареты были переполнены, перевязочных материалов не было. Когда кто-то погибал, никто, как это ни печально, даже не поворачивался в его сторону, чтобы ему как-то помочь. Это были последние, самые печальные дни. Никто не обращал внимания ни на раненых, ни на убитых. Я видел, как ехали два наших грузовика, товарищи прицепились к ним и ехали за грузовиками на коленях. Один товарищ сорвался, и следующий грузовик его раздавил, потому что не смог затормозить на снегу. Это не было для нас тогда чем-то потрясающим — смерть стала обычным делом.

То, что творилось в котле последние десять дней с последними, кто там остался, невозможно описать. Мы брали зерно в элеваторе. В нашей дивизии хотя бы были лошади, которых мы пустили на мясо. Воды не было, мы топили снег. Никаких специй не было. Мы ели пресную вареную конину с песком, потому что снег был грязный от взрывов. Когда мясо было съедено, на дне котелка оставался слой песка. Это еще ничего, а моторизованные части не могли срезать ничего съедобного с танков. Они ужасно голодали, потому что у них было только то, что им официально распределяли, а этого было очень мало. На самолетах привозили хлеб, а когда аэродромы Питомник и Гумрак были ликвидированы, заняты русскими, тогда мы получали только то, что сбрасывали с самолетов. При этом две из трех этих бомб приземлялись у русских, которые очень радовались нашему продовольствию.

— В какой момент в Сталинградском котле упала дисциплина?

— Она не падала, мы до конца были солдатами.

— Как в условиях зимы показала себя ваша винтовка 98к?

— У меня был приказ не стрелять — я, как посыльный, выполнял другие задачи. Я ни разу не выстрелил, ни разу!

— Перебежчики с русской стороны были?

— Да, в первый год было много. В Сталинграде их уже не было. В Сталинграде русские были господами, это понятно.

— Русские солдаты получали зимой водку, вы получали?

— Я этого не знаю. Я не получал.

— Какое отношение у вас было к партии?

— На войне? На войне партии не было. Эта тема была табу. Мы были солдаты (камерады. — Пер.), а не товарищи (геноссен. — Пер.).

— Какое русское оружие запомнилось?

— Были маленькие ночные русские бомбардировщики, как вы их называли? Мы их называли «дневальный унтер-офицер». Они были ужасные. Летали по ночам низко. Их знает каждый солдат, который был в России.

— Они действительно вредили или это было больше психологическое давление?

— И то, и то. Он не только нарушал покой, но и бросал бомбы. Обычно или одну большую, или 20–30 маленьких, которых мы называли «свекла». Разумеется, «сталинский орган». Мы их боялись. Еще «ратш-бум». У этих орудий звук выстрела и разрыв снаряда происходил в одно и то же время. Поэтому их так называли.

— А немецкое оружие? Какое можете выделить?

— «Штуки». Кроме того MG-42 — бензопила, очень серьезное оружие. У русских были пулеметы с водяным охлаждением. Стреляли так: пу-пу-пу-пу, а у нас МГ стрелял тр-тр-тр-тр — гораздо быстрее. Но он очень быстро расходовал боеприпасы. Такое количество боеприпасов невозможно было восполнить!

— Как вы это воспринимали, что из котла кого-то вывозят?

— Тогда, в котле, мы этого не знали, считали, что вывозят только раненых.

21 января нас сняли с нашей позиции и отправили в центр города. Нас было 30 человек, командовал нами старший фельдфебель. Я не знаю, как я спал последние дни, я не помню, спал ли я вообще. С момента, когда нас перевели с нашей позиции в центр города, я больше ничего не знаю. Там нечего было жрать, кухни не было, спать было негде, море вшей, я не знаю, как я там был…

Южнее Красной площади там были такие длинные рвы, мы в них разводили костер и стояли и грелись возле него, но это была капля на раскаленных камнях — нам совсем не помогало спастись от холода. Последнюю ночь с 30 на 31 января я провел на Красной площади в руинах города. Я стоял в карауле, когда посветлело, часов в шесть-семь утра, зашел один товарищ и сказал: «Бросайте оружие и выходите, мы сдаемся русским».

Мы вышли наружу, там стояло трое или четверо русских, мы бросили наши карабины и отстегнули сумки с патронами. Мы не пытались сопротивляться. Так мы оказались в плену. Русские на Красной площади собрали 400 или 500 пленных.

Первое, что спросили русские солдаты, было «Uri est’? Uri est’?». (Uhr — часы.) У меня были карманные часы, и русский солдат дал мне за них буханку немецкого солдатского черного хлеба. Целую буханку, которую я не видел уже несколько недель! А я ему, с моим юношеским легкомыслием, сказал, что часы стоят дороже. Тогда он запрыгнул в немецкий грузовик, выпрыгнул и дал мне еще кусок сала.

Потом нас построили, ко мне подошел монгольский солдат и отнял у меня хлеб и сало. Нас предупредили, что тот, кто выйдет из строя, будет немедленно застрелен. И тут, в десяти метрах от меня, я увидел того русского солдата, который дал мне хлеб и сало. Я вышел из строя и бросился к нему. Конвой закричал «nazad, nazad», и мне пришлось вернуться в строй. Этот русский подошел ко мне, и я ему объяснил, что этот монгольский вор забрал у меня хлеб и сало. Он пошел к этому монголу, забрал у него хлеб и сало, дал ему затрещину и принес продукты мне обратно. Это ли не встреча с Человеком?! На марше в Бекетовку мы разделили этот хлеб и сало с товарищами.

— Как вы восприняли плен, как поражение или как облегчение, как конец войны?

— Смотрите, я ни разу не видел, чтобы кто-то сдался в плен добровольно, перебежал. Каждый боялся плена больше, чем погибнуть в котле. На Дону нам пришлось оставить обер-лейтенанта командира 13-й роты, раненного в бедро. Он не мог двигаться и достался русским. Через пару часов мы контратаковали и отбили его труп у русских. Он принял лютую смерть. То, что с ним сделали русские, ужаснуло. Я его знал лично, поэтому на меня это произвело особенно сильное впечатление.

Плен нас ужасал. И, как потом выяснилось, справедливо. Первые полгода плена были адом, который был хуже, чем в котле. Тогда умерли очень многие из 100 тысяч сталинградских пленных. 31 января, в первый день плена, мы прошли из южного Сталинграда в Бекетовку. Там собрали около 30 тысяч пленных. Там нас погрузили в товарные вагоны, по сто человек в вагон. На правой стороне вагона были нары, на 50 человек, в центре вагона была дыра вместо туалета, слева тоже были нары.

Нас везли 23 дня, с 9 февраля до 2 апреля. Из вагона нас вышло шестеро. Остальные умерли. Некоторые вагоны вымерли полностью, в некоторых осталось по десять-двадцать человек.

Что было причиной смерти? Мы не голодали — у нас не было воды. Все умерли от жажды. Это было запланированное уничтожение немецких военнопленных. Начальником нашего транспорта был еврей, чего от него было ждать? Это было самое ужасное, что я пережил в жизни.

Каждые несколько дней мы останавливались. Двери вагона открывались, и те, кто был еще жив, должны были выбрасывать трупы наружу. Обычно было 10–15 мертвых. Когда я выбрасывал из вагона последнего мертвого, он уже разложился, у него оторвалась рука. Что помогло мне выжить? Спросите меня что-нибудь полегче. Я этого не знаю.

Конечный пункт нашего маршрута был на самом востоке Узбекистана. Туда прибыло много эшелонов с пленными. Надо сказать, что они были не такие плохие, как наш. Мы пришли в лагерь, в котором бараки были выкопаны в земле и сверху покрыты соломой. В начале апреля нас в этом лагере было шесть тысяч человек.

В середине мая этот лагерь расформировали, потому что в нем осталось в живых 1200 человек. Каждый день там умирало примерно 100 человек. В лагере была похоронная команда, десять человек, они вытаскивали мертвых из землянок и складывали трупы снаружи лагеря, в степи, в штабеля. Мы их спросили: «Вы похоронили товарищей?» — «Нет, их слишком много, их трупы сожрали животные».

Я там познакомился с одним немцем. Перед смертью он мне сказал, что я выгляжу лучше, чем он, и попросил, если выживу, сообщить его жене, на которой он женился всего за год до этого, о его судьбе. В 1945 году, когда я вернулся домой, я съездил к его семье и рассказал о нем. Еще через год его жена, молодая женщина, хотела снова выйти замуж. Ей потребовалось официально признать его умершим. Она попросила меня пойти с ней и его родителями в ЗАГС и засвидетельствовать, что он умер в 1943 году в русском плену. Знаете, что там началось? Мне сказали, что я не имею права говорить, что в Советском Союзе, нашем друге, умер немецкий военнопленный! Они еще хотели знать, где он похоронен. Я сказал, что он лежит где-то в степи, его труп съели дикие животные…

— Как к вам относилась русская охрана?

— Без любви. Ха-ха. Нас отводили на работу, справа и слева шли по два человека, всегда с собаками. Проблем при этом не было.

В ноябре 1943 года нас перевезли из Узбекистана на Урал в Орск. Туда мы ехали десять дней. Когда нас увозили из Узбекистана, там было 20 градусов тепла, а на Урале уже было 20 градусов мороза, метровый слой снега и ветер. Одежда у нас за восемь месяцев лучше не стала, и там мы опять начали умирать.

Когда потеплело, начиная с марта месяца, я работал на стройке слесарем, потом на бетономешалке, потом клал рельсы и так далее. На этой стройке в начале ноября 1944-го… Какой у русских праздник в начале ноября? Годовщина революции? К этому празднику наша бригада была отмечена как лучшая и премирована. Мы думали, что нам дадут немного хлеба, а нам дали по 100 грамм водки. Это было ужасно! Мы ее выпили, и нас чуть не вырвало.

Как-то в Орске нас повезли в banja, в открытом грузовике на 30-градусном морозе. У меня были старые ботинки, а вместо носков намотаны носовые платки. У бани сидели три русские матушки, одна из них прошла мимо меня и что-то уронила. Это были немецкие солдатские носки, постиранные и заштопанные. Вы понимаете, что она для меня сделала? Это была вторая, после того солдата, что дал мне хлеб и сало, человеческая встреча.

Была и еще одна встреча с Человеком. В 1945 году я по здоровью был в третьей рабочей группе и работал на кухне хлеборезом. А тут пришел приказ, чтобы третья рабочая группа прошла медицинскую комиссию. Я прошел комиссию, и меня определили в транспорт. Никто не знал, что это за транспорт и куда он идет, думали, что в какой-то новый лагерь. Мой начальник кухни, немец, тоже сталинградец, сказал, что он меня никуда не отпустит, пошел во врачебную комиссию и начал настаивать, чтобы меня оставили. Русский врач, женщина, на него наорала, сказала ему: «Пошел вон отсюда» — и я уехал на этом транспорте. Потом оказалось, что это транспорт домой. Если бы я тогда не уехал, то на кухне я бы подкормился и остался бы в плену еще несколько лет. Это была моя третья человеческая встреча. Эти три человеческие встречи я никогда не забуду, даже если проживу еще сто лет.

— Какое было отношение к сталинградским пленным по сравнению с другими пленными?

— В Узбекистане были только сталинградцы. Потом появились другие пленные, и начиная с 1944 года все уже были перемешаны. Мы не делились на сталинградцев и прочих пленных, и русские тоже не делали различия. Конечно, те, кто пришел в 1944 году, не прошли через то дерьмо, которое пришлось пережить нам, понимаете? Я где-то читал, что из тех, кто попал в плен в 1942 и 1943 годах, выжило всего несколько процентов, а среди тех, кто попал в плен в 1944 и в 1945 годах, этот процент совсем другой — почти все выжили.

— Как долго вы были в плену?

— 23 августа 1945 года я был дома — первым, кто вернулся из России домой. Я весил 44 килограмма — у меня была дистрофия. Здесь, в Германии, мы стали преступниками. Во всех странах, в России, во Франции, солдаты — герои, и только мы, в Германии, — преступники. Когда мы были в России в 2006 году, русские ветераны нас обнимали. Они говорили: «Была война, мы воевали, а сегодня мы пьем вместе, и это хорошо!» А в Германии мы все еще преступники… В ГДР я не имел права написать свои воспоминания. Меня три раза на предприятии прорабатывали, просили подумать, что я рассказываю о плене. Говорили: «Вы не можете рассказывать такие вещи про Советский Союз, нашего друга».

— В плену вы получали какую-то информацию о положении на фронте?

— В Узбекистане нас хорошо информировали о том, как Красная Армия продвигается на запад. Нам говорили, что русские освободили такие-то и такие-то деревни. Мы считали, что это вранье, — столько деревень нет во всей Германии. Потом выяснилось, что все это было правда. В 1945 году в лагерь пришли новые пленные, которых взяли в плен возле Бреслау. Они все были уверены, что мы еще можем выиграть войну, потому что у Адольфа есть новое тайное оружие. Не получилось.

— Вы были суеверным и верили ли вы в Бога?

— Я не суеверный, но что-то есть, чего люди не знают. Я считаю, что были случаи, когда меня спас мой ангел-хранитель. В один из последних дней в Сталинграде я стоял возле угла дома у вокзала. Нас интенсивно обстреливали из минометов. Я сделал шаг за угол, и точно в этот момент, именно в том месте, где я стоял, взорвалась мина. Кто мне сказал, что я должен сделать шаг назад? За день до плена я стоял за стеной, и Т-34 выстрелил прямо в стену. Вы спрашивали, какое было самое лучшее русское оружие? Т-34 был самым лучшим. Меня завалило кирпичами, мои товарищи сказали, что они даже не стали меня откапывать — все было ясно. Я не знаю, сколько я пролежал без сознания, но в конце концов я оттуда выбрался. Я не получил ни царапины. Ни царапины! В вагоне из 100 человек 94 умерло, выжило шесть, и я был среди них. И из этих шестерых четверо умерли в плену, домой вернулось двое. Второй умер в 2001 году, он был из Тюрингии.

— Война — это самое важное событие в вашей жизни?

— Да, такое не каждый день случается. Когда меня призвали, мне еще не было 20 лет. Когда я вернулся домой, мне было 27 лет, я был больной и истощенный человек, я не мог накачать колесо велосипеда, такой я был слабый. Где моя молодость, лучшие годы моей жизни, с 18 до 27 лет?! Не бывает справедливых войн, каждая война — это преступление, каждая!