СЛОН

Четверть века как нет с нами Олега Голосия. Он звонил ночью и говорил: "Лови такси и приезжай, я встречу, жду, очень нужно".

С Олегом мы познакомились в 90-91 году, не помню точно. Нас познакомил Дима Лигейрос (поэт и художник из Одессы, бывший куратор галереи Риджина), в то время сменивший теплое место галерейного работника на безумную жизнь сквотера в мастерских на Петровском бульваре. У нас с ним была общая мастерская, вернее, мы занимались общим "проектом". Проект "Игорный дом" занял два года 1990-1992.

Однажды Лигейрос произнес загадочную фразу: "Слон сейчас в Москве". Вечером я оказался в мастерской Олега в Царицино. Помню, там висела только что законченная работа с парусным кораблем, вокруг которого по воде расходились не круги, а квадраты. Там же был Саша Гнилицкий. Ночь проговорили об искусстве, любимой музыке, литературе. Под утро, когда Гнилицкий и Лигейрос заснули, мы с Олегом отправились на прогулку. Осень. Туманный сырой рассвет. В то время полностью руинированная усадьба Царицино. Бутылка вина и косяк. Вскарабкались на самый верх. Крыши не было, перекрытий тоже. До сих пор с содроганием вспоминаю, как мы тогда ходили по заросшим мхом и маленькими деревцами стенам. Подружились сразу и навсегда…. Помню, как Слон с детским восторгом реагировал на то, что я видел "живого" Окуджаву. Как мне потом рассказал Саша Ройтбурд, он, оказывается, будучи подростком, специально приезжал в Москву, чтоб с ним увидеться, нашел где-то его телефон.

Вечером после Царицино, когда я проснулся дома, позвонил Слон, и сразу приехал ко мне. Рассматривали расписанные мной стены комнаты. Хохотали. Слон с трепетом трогал гитару, на которой играл Окуджава. Он сразу обоял и влюбил в себя моих родителей. Вообще он притягивал к себе своей искренностью и кажущейся простотой. Его хохот… Он мог завестись и хохотать несколько минут до хрюканья и конечно же собеседник заражался и тоже не мог остановиться. А потом он мог моргнуть какой-то искоркой грусти в глубине глаз и стать очень серьезным. Чтоб расхохотаться снова. Это у него было. Такая не человеческая, а какая-то трансцедентальная грусть. Хохот и грусть одновременно, будто иллюстрирующие неоднозначность не только искусства, но и всего бытия вокруг.

В следующий раз он приехал с Сашей Гнилицким к нам в сквот на Петровский бульвар. Во дворе происходила какая-то беспредельная дискотека. Пела пани Броня. Этажом выше над нами рычал завывал и стучал Гарик Виноградов. Мы с Лигейросом начали перестукиваться с ним, барабаня по обугленному несгораемому шкафу у нас в коридоре. Спустился Гарик. Мы застучали вместе. Прибежал какой-то мужичок, похожий на советского инженера с портфельчиком и в очках с толстыми линзами, попросил тоже молоток. Назвался жителем Колобовского переулка… В общем дело закончилось факельным шествием и приездом наряда милиции. Весь этот беспредел наблюдал Слон и Гнилицкий.

- Это, конечно, круто, но как вообще вы тут живете? - сказал Слон, глядя на меня округленными от удивления глазами. - Приезжай к нам в Киев!

На следующий день я провожал его на вокзале. Он всегда уезжал и приезжал с неподъемным рулоном холстов. Слон был сильным. Был слоном, он закидывал рулон, как бревно, на плечо и нес не сгибаясь.

Вскоре я приехал к нему в Киев, в сквот на Парижской Коммуне. Это был дикий контраст по сравнению с нашей жизнью. Огромные светлые комнаты с высоченными потолками с барочной лепниной в Киеве. У нас темный сырой подвал с закрашенными окнами и обожженными пожаром стенами.

А тут... Расслабленная жизнь. Гамак на балконе. Саша Гнилицкий приходит с утра с уже готовым косяком. Утренний чай. На улицу выходим как есть в тапочках и халатах. Слон в розовых очках. Цветут каштаны. Днем заходим в ресторанчики, где проходят неспешные медитативные семейные обеды. Походы на Сенной, местный блошиный рынок. Тогда все любили белые рубашки, которые там же и покупали. До сих пор у меня хранятся несколько сувениров 60-х годов, подаренных Олегом в те дни. Пластиковый пьедестал, на нем синяя прозрачная волна и человек под ней (похоже на раннюю работу Гнилицкого). Помню, как долго хохотали, увидев набор самодельных стелек, вырезанных из детских журналов с утятами и ежиками, и простроченными по краям. Купили и решили сделать посвящение Медицинской Герменевтике. В первый же день Олег повел меня знакомиться со «всеми обитателями сквота»: с Макcом Мамсиковым, Машей Шаповал, Ильей Чичканом, похожим тогда на солиста немецкой рок-группы, с Юрой Соломко, Сашей Клименко. Вечером Олег привел в гости к товарищу по институту Василию Цаголову. И, кстати, я встретился совсем недавно с Павлом Керестеем, которого не видел с тех лет... И когда я упомянул Слона, глаза его как-то сразу изменились. Видимо, со Слоном всех связывали какие-то очень теплые и очень личные отношения. Я думаю, всех, кто знал Слона, объединяет какой-то золотой невидимый пунктир этого хохота и его грустная искорка в глубине.

Тогда в Киеве я увидел, как они с Сашей Гнилицким работают. Приступами… Огромные форматы. "Картинки", как они их называли. Большими кистями, пуская в ход и тряпки, и все, что есть под рукой. Это было время, когда я совсем забросил живопись. Я раздал свои картины, какие-то в подарок, некоторые отдал соседям в сквоте, какие-то просто уничтожил. Сознание было занято совсем другим. Но здесь, вернее там, я вдруг почувствовал совсем другое отношение к живописи, не как к картине, а как к средству создать зыбкий мерцающий образ, который остается на сетчатке, когда вас ослепляют вспышкой в темноте. И вот этот образ западает в вас, во внутреннее зрение, независимо открыты глаза или закрыты. Такое было ощущении от их живописи и от живописи Олега, в частности, особенно поздней. Я говорю поздней, а на самом деле за год он проделал такой скачок от себя прежнего, на который другим требуется вся творческая жизнь.

В 1992 летом я съехал из сквота на Петровском и стал жить у Слона на Коломенской в мастерской, снимаемой для него галереей Риджина. В то время мы с Таней Деткиной занимались документацией только что созданной Облачной Комиссии, и Олег стал одним из первых ее комиссаров с документом под номером 4. Он был рад. Прыгал и хохотал.

Я спал у него на подушке набитой марихуаной. Слон был большим, как полагается быть слонам… если покупал шампанское - то ящик, если траву - то чтоб хватило набить подушку. Мы много гуляли в то лето в Коломенском парке, ночами сидели у воды. Днем ходили по местным букинистическим лавкам и притаскивали вязанки книг. Из некоторых резались коллажи, какие-то я использовал для графики, какие-то Слон для живописи. Кстати, я тогда нашел картинки в журналах для нескольких его работ. Ежедневные подарки друг другу. Какие-то обязательно идиотские. Помню, я купил накануне приезда Слона две книги: одну, про Сахару, с ярко оранжевой обложкой, положил в морозилку, а про Арктику, с изображением льдов, поставил на плиту (потом она случайно загорелась). Книга про Сахару так и осталась жить в морозилке.

В одну из первых ночей в мастерской Слон долго извинялся, а потом предупредил, что если вдруг ночью он будет случайно прижиматься или обнимать, то не надо воспринимать это как сексуальное домогательство, а надо просто разбудить, просто ему может сниться, что он сейчас вместе с Лерой. Я расхохотался и спросил, почему? Слон рассказал про случай, когда к нему в гости приехал какой-то художник с Трехпрудного и, напившись, они легли спать. А утром этот художник посмотрел серьезно на ничего не понимающего Олега и сказал: «Извини, Олег, я вообще не по этому делу».

Я сейчас пишу эти строки и вижу захлебывающегося от хохота Слона. Он показывает свою работу и хохочет: «Это как бы такое» - и снова хохот. Или я показываю ему что-то свое, он взглянет серьезно мне в глаза и расхохочется. Иногда он делался очень серьезным, помню с детской непосредственностью спросил у Соболева: «Андрюша, скажи честно, ты знаешь, что такое дискурс?»

Когда ему нужно было работать, в его глазах появлялось жалостливое, извиняющееся выражение (он боялся обидеть), тогда он говорил: «Знаешь, я должен побыть один. Приезжай завтра утром». На утро могла быть готова работа или две. Так было и в последний раз, когда я его видел. Он собирался в Киев, я помогал ему скрутить работы - автопортрет на скале с пистолетом и работу, которую я позже нигде не видел - поезд и блики от закатного света на рельсах.

Летом 1993-го мы сняли 4 комнаты в большой коммуналке на Чистых прудах. Я, Андрей Соболев, Володя Федоров и Олег. Коммуналка была помимо художников заселена алко-бомжами, поэтому обстановка была довольно криминогенная. Так уж случилось, что ее опечатала милиция и мне пришлось забирать пожитки Слона в его отсутствие, а именно 20 метров грунтованного холста. И вот так с легкой подачи Олега я попробовал снова писать картинки и втянулся. Позвонил Олегу в Киев: «Ты знаешь, я стал записывать твои холсты». Он удивился. «Да. Приедешь - посмотришь… Будешь первым зрителем!» Я ждал его реакции. Мне действительно было очень интересно, что он скажет. Но этого уже не случилось.

Была эпоха аудиокассет. Из-за экономии места кассеты перезаписывались десятки раз, а на пустое место после диска дописывалось что-то еще. Так у Слона была кассета с Бобом Марли, на другой стороне "Terminus" Psychic TV с хвостиком остатком Вивальди и дописка - его любимое Адажио Альбинони. Слон любил жизненный пафос!

И вот мы однажды сидим с Сашей Дельфином у меня поздно ночью и играет как раз эта кассета Олега. Вдруг звонок. На проводе Андрей Соболев.

- Ты приготовься как-то, случилось такое, в общем, Слона больше нет. Он разбился.

И тут, именно на этих словах, Адажио включилось. Мне было 24 года. Это была первая в моей жизни потеря близкого человека. Через несколько лет я сделал выставку-посвящение Олегу Голосию у Лены Романовой в L галерее. Это были работы, написанные на оставшемся от него чистом холсте.

Источник: