При словах "индонезийская тюрьма" перед глазами читателя, вероятно, встают кадры из превосходного боевика "Рейд-2" (илл. 1), который, наряду с первым «Рейдом», продемонстрировал миру новый уровень индонезийского кинематографа. Вы наверняка помните дикий замес заключённых в грязи, попытку коллективного избиения главного героя в туалете и так далее. Если к словам "индонезийская тюрьма" добавить "времён антикоммунистического военного правительства", то некоторые читатели, вероятно, представят себе жуткую смесь из кровавого мифа и антиутопии, где церберы убивают заключённых-коммунистов и сепаратистов, зэки режут друг друга, администрация кормит их гнилыми объедками, а камеры представляют собой наглухо замурованные звукоизолированные карцеры, в которых местные фельдфебели Ржепы по ночам сокрушают рёбра несчастных. Это, конечно, большое преувеличение, однако критически настроенный читатель точно прав в одном: индонезийская тюрьма второй половины XX века действительно была опасным, непредсказуемым и жёстким местом, в которое лучше не попадать.
Прежде, чем говорить о Новом Порядке, следует заглянуть в колониальное прошлое Индонезии и слегка коснуться особенностей её судебной системы. Она была чрезвычайно запутанной: в тогдашних Голландских Индиях сосуществовало несколько судебных систем, что создавало серьёзную путаницу и вносило вклад в создание правового хаоса, который болезненно аукался уже после обретения Индонезией независимости.
1. Правительственные суды для европейцев — широко распространённые, наиболее квалифицированные, авторитетные и стоящие превыше всех остальных; их деятельность и кодексы были фактически скопированы с судебной системы метрополии. Верховный суд носил название Hooggerechtshof. В европейских колониальных судах работали профессиональные юристы, обучавшиеся на родине; это была своего рода «правовая элита» колонии. Первоначально под их юрисдикцию попадали только европейцы, однако в 1896 году к ней приписали и японцев. Расово-этнический вопрос, однако, отступал на второй план, когда речь заходила о коммерческих соглашениях и контрактах, которые по умолчанию относились к юрисдикциям метрополии: "евросуды" охотно брались за оформление различных финансовых соглашений, невзирая на цвет кожи или этническую принадлежность клиента.
2. Правительственные суды для неевропейцев. Это была запутанная система, которую колониальная администрация изменяла по собственному желанию, пытаясь создать выгодный для себя "этнический баланс" внутри полиэтнической колонии. Одной из основных проблем для властей (как колониальных, так и постколониальных) являлись китайцы - достаточно мощная в экономическом отношении диаспора. Власти пытались контролировать жизнь диаспоры, особенно финансовую, самыми разными способами: например, в 1854 году китайцы были признаны равноправными с индонезийцами, а в 1855 администрация сделала исключение для коммерческой деятельности китайцев «и других иностранцев азиатского происхождения», и перевела их финансовую деятельность под собственный коммерческий кодекс, тем самым получив контроль над китайским бизнесом. В вопросах же уголовного права китайцы считались "равными индонезийцам" и находились в юрисдикции судебной системы для коренных жителей, которая действовала более жестоко и была более коррумпированной, нежели "евросуды".
3. Исламские суды, распространённые в Мадуре, на Яве, отчасти в Сулавеси и на Суматре, вызывали неприязнь как колониальной администрации, так и индонезийских элит, поскольку ислам рассматривался как религиозно-политическая сила, способная нарушить хрупкое равновесие, а в перспективе - объединить людей под лозунгами, отрицающими как власть голландцев, так и власть уже сформировавшихся, лояльных индонезийских элит. Поэтому администрация довольно активно взращивала "народно-правовой противовес исламским судам" - адаты.
4. Система адатов была также ограничена колониальной юридической системой. В теории она могла действовать свободно, "пока её постановления не нарушали основных норм морали и европейских законов". В реальности, однако, колониальная администрация скорее была склонна видеть в адатах не столько уникальную и ценную смесь культур и традиций, сколько банальный противовес исламу и революционному национализму, поэтому она регулярно вмешивалась и реконструировала систему адатов/местных верований в собственных интересах. Здесь можно было бы вспомнить голландскую политику 1920-1930-х годов, получившую название Balisering (в некоторых источниках - судя по всему, неверное Baliseerin), что означает - "балинизация". Она была направлена на поддержку и взращивание балинезийских традиций и адатов, в пику яванскому происламскому национализму, который как раз бурно развивавался в то время.
Было бы неправильно, впрочем, приписывать создание конфликтов между исламом и адатом/языческими верованиями исключительно вмешательству администрации; разумеется, языческие/традиционалистские идеи конфликтовали с конкурентными мировоззрениями - напр., с исламом, нередко порождая удивительные локальные этнокультурно-религиозно-идеологические смеси и уникальное искусство. В качестве примера можно назвать народ минангкабау. Ряд исследователей, в частности, Тауфик Абдулла, уверяют, что культурно-историческая травматическая "расщеплённость" (проистекающая из противостояния местных верований исламу) создала неповторимый "характер минангкабау". Американский исследователь Фэй-Купер Коул в The peoples of Malaysia также указывал на уникальность исторического опыта минангкабау, утверждая, что этот народ, вероятно, даёт наиболее яркий пример сохранения старых обычаев, традиций и верований, выстоявших, хотя и изменившихся под влиянием внешних, более поздних влияний.
В отдельных небольших районах существовала пятая категория судов — местные, этнические, весьма закрытые и решающие некрупные правовые проблемы в рамках геттоизированной этнической группы. Индусы и китайцы, например, нередко прибегали к своим этническим судебным традициям, не подключая официальные инстанции.
Такая система – запутанная, расистская, основанная на принципе "разделяй и властвуй", не могла не породить колоссальную коррупцию и бардак. После того, как Индонезия стала независимой, новое правительство унаследовало юридическую неразбериху от колониальной администрации. У власти находились антиимпериалистически настроенные, левые социал-националисты. Глава государства Сукарно был человеком радикально националистических левых убеждений (левизна его, впрочем, не была марксистско-догматической; он мыслил достаточно гибко и кренился в разные стороны, в зависимости от политической ситуации, то цитируя Энгельса, Каутского и левопрогрессистские речи, то вдруг вспоминая о древних индонезийских традициях.)
Цензура при нём стала поистине драконовской: закрывались кинотеатры, пускавшие в прокат иностранные фильмы — этот источник "яда западных идей", книги и журналы тоже запрещались в больших количествах, этнические меньшинства оказались под сильным давлением (особенно досталось наиболее предприимчивым и организованным китайцам; кроме них пострадали индусы и арабы.) В стране бушевал финансовый кризис, обусловленный как общей разрухой после японской оккупации и тяжелейшей вооружённой борьбы за независимость, так и неграмотными действиями Сукарно, который умел говорить зажигательные речи, но очень плохо управлял страной, закручивая гайки и всё сильнее взвинчивая националистические чувства граждан, и без того доходившие до истерики. Однако, когда страна столкнулась с дефицитом медикаментов и товаров первой необходимости, при этом фактически существуя в парадоксальных условиях между жёсткой диктатурой национальных социалистов и террористической войной ультралевых, в Индонезии произошёл ползучий военный переворот (Сукарно некоторое время сохранял свой пост, но генералы постепенно изолировали его и отнимали власть), в итоге которого к власти пришёл генерал Сухарто, радикально сменивший курс на умеренно прозападный и антикоммунистический. Эпоха Сукарно получила в индонезийской историографии название Старый Порядок, а правление Сухарто - Новый Порядок.
В 1965-1966 годах в стране произошла масштабная антикоммунистическая чистка, в ходе которой население: военные, гражданские, мусульмане, христиане, организованная улица и криминальное сообщество, выплеснуло всю накопленную обиду и ненависть.
Последнее было важным политическим и социальным фактором: индонезийские гангстеры, которые назывались preman (от искаж. голландского vrijman — "свободный человек"), участвовали в национально-освободительной борьбе, организовали в стране чёрный рынок и активно подминали под себя индустрию развлечений, в первую очередь - кинопрокат. Преманы испытывали понятную ненависть к Сукарно и его цензуре, которая закрывала кинотеатры и "резала" западные фильмы, поэтому охотно присоединились к войне с коммунистами. Огромная часть индонезийской мафии выразила лояльность военному режиму на условии сохранения некоторой автономности. Милитарес поступили достаточно мудро: они не стали уничтожать гангстеров, которые показали себя чем-то вроде эксцентричных, но полезных "либертарианцев-патриотов", а оставили им определённую независимость, очертив границы, за которые не следует выходить.
Разумеется, это диктовалось исключительно практическими соображениями: режим нередко подвергал preman самым брутальным наказаниям, в том числе внесудебным расправам (самый известный эпизод — "таинственные убийства" (pembunuhan misterius), или "таинственные отстрелы" (penembakan misterius), произошедшие в 1983-1985 годах, когда тысячи гангстеров были перебиты "неизвестными" в крупнейших городах страны. Отчасти это было правительственным ответом на волну преступности, поднятую преманами в начале 80-х, отчасти причина была в том, что полиция и частные охранные структуры, чьи аппетиты выросли, требовали свою долю власти, оттесняя мафию, и отчасти - потому что часть преманов вела финансовые дела с сепаратистами вопреки запретам милитарес, которые не без оснований видели в сепаратистах основную угрозу юной индонезийской государственности.)
Правовой хаос, бесконечная борьба за независимость, тяжёлые экономические условия, левая диктатура, смещённая посредством военного путча, никак не способствовали улучшению, упрощению и гуманизации судебной и пенитенциарной систем страны. Заключённых было много; среди них были как политические (коммунисты, исламисты и всевозможные сепаратисты, которых в Индонезии хватало с избытком), так и обычные уголовники.
Многие индонезийские тюрьмы Нового Порядка представляли собой причудливое сочетание необычной свободы для арестантов и жестокости, порой принимающей бесчеловечные или абсурдно-карнавальные формы. Охрана, например, в ответ на жалобы заключённого на озноб или боли в животе, могла заставить его бегать по ночному двору, или бить в живот, пока он не «излечится», т.е. не прекратит жаловаться (или не потеряет сознание.) Нередко практиковалось длительное заключение без суда; например, известного левого поэта и драматурга Ситора Ситуморанга таким образом продержали в тюрьме Салемба целых десять лет (1966-1976), при этом ему было запрещено писать. С другой стороны, охрана зачастую не мешала, а то и поощряла художественную самодеятельность, даже в не положенное для неё время. Заключённым предоставляли возможность молиться в тюремном дворе. По праздникам — на День Независимости, День Героев и День священной Панчасилы, проводилась торжественная церемония поднятия флага, которая скрашивала обыденную скуку.
Кроме того, во многих тюрьмах были большие дворы, где можно было заниматься спортом. Лично я встречала упоминания о гандболе и воллейболе, однако, учитывая невероятную популярность футбола и бадминтона в Индонезии, эти виды спорта наверняка тоже практиковались. С другой стороны, бадминтон — это вид спорта, требующий специфической и быстро ломающейся (а в тюрьмах — нередко ломающейся об головы сокамерников) экипировки, а следовательно затрат, поэтому вопрос остаётся открытым. Замечу, тем не менее, что бадминтон считался народным индонезийским спортом, свободным от дискриминации и расистской атмосферы. С самого взлёта популярности игры (который произошёл примерно в 1920-1930-х) в бадминтон играли исключительно коренные жители страны и… вездесущие китайцы; европейцы по какой-то причине его игнорировали. В книге Sport in Indië (by Jan Feith, илл. 3), например, перечислены двадцать голландских спортивных ассоциаций на Яве (теннис, футбол, баскетбол, гольф), и ассоциации бадминтона среди них нет. Помимо народнического имиджа, многие находили в бадминтоне своеобразную "третьемиристскую поэтичность". Спортивный комментатор Игнатиус Сунито замечал, что "бадминтон это часть жизни, самобытности, и даже "религия"… Он позволяет забыть печаль, страдание, нищету, бессилие и несправедливость".
Случались и более экзотические и абсурдно-карнавальные развлечения: например, в той же тюрьме Салемба, где заключённым периодически разрешали ненормированные вечерние прогулки перед сном, разводили коз. Заключённые, пробираясь к вольеру во время спаривания животных, увлечённо наблюдали за этим процессом, шумели и становились эмоционально взвинченными. Однажды, по желанию ли тюремной администрации, или из-за шутки заключённых, работавших на кухне, все козы оказались одетыми в старую мешковину. Вероятно, это была попытка пресечь кучкование зэков вокруг вольера с козами и остудить их интерес к процессу спаривания, однако получилось ровно наоборот: козлы стали активнее атаковать самок и пытаться содрать с них импровизированную одежду, что вызвало настоящий восторг среди заключённых.
В дни посещений заключённые могли получать передачи от родных и близких. В списки запрещённых объектов, как правило, включались острые предметы, спички, бумажные изделия (от книг до сигаретной бумаги), всё, что могло послужить средством связи — и так далее, "на усмотрение офицера". В некоторых тюрьмах, включая вышеупомянутую Салембу, передача подлежала двойному досмотру, который часто походил на грабёж: офицеры забирали себе часть продуктов и предметов, ссылаясь на неясные "запреты" (тем, кому не повезло сидеть в российских тюрьмах или засылать туда грев, наверняка знакомо это мерзко-казённое: "Не положено!"), в результате чего заключённый мог получить… пустой пакет, как в старом анекдоте про почтового служащего, который вскрыл письмо, вытащил из конверта десять долларов, а в само письмо внёс поправку, замазав единицу: "Сынок! Посылаю тебе ноль долларов".
Практика ограбления заключённых, впрочем, появилась далеко не при Новом порядке; ещё в 1948 году, после Мадиунского мятежа, весьма жёстко подавленного лояльными правительству Сукарно войсками, заключённые расшифровывали аббревиатуру KMK (Komando Militer Kota, городское военное подразделение), как Kumpulan Moling dan Kecu ("клуб воров и грабителей".)
Индонезийцы — эмоциональная, музыкальная и творческая нация. Находясь в тюрьмах, они устраивали настоящие музыкальные концерты (в связи с этим особенно ценилась пластиковая посуда, которую использовали в качестве ударных), в которых в ход шли любые импровизированные инструменты, от ложек и прутьев решётки до черенков мётел; пытались делать ваянг-спектакли с помощью подручных средств (ваянг это традиционный индонезийский театр теней, см. илл. 4-5), пели, декламировали и устраивали различные перформансы. Охранники нередко относились к этим выступлениям весьма лояльно (хотя, конечно, многое зависело от региона, настроения охраны, тюрьмы и даже блока; в некоторых блоках строго режима было запрещено даже громко разговаривать, не то что петь или стучать по решётке.) После коллективного выступления — например, музыкального вечера, организатор обращался к обитателям тюремного блока, чтобы те "подогрели" оркестр. Благодарные слушатели разными способами засылали еду, сахар и сигареты "дирижёру"-организатору, после чего тот распределял пожертвование между всеми музыкантами — участниками концерта.
Помимо публичной арт-деятельности, заключённые из более либеральных тюрем и блоков развлекались работой по дереву и камню и созданием мусорных инсталляций; многие изготавливали самодельные музыкальные инструменты, куклы и т.д.
Индонезийская тюрьма Нового Порядка была парадоксальным, разнообразным и разноцветным в смысле эмоций и событий местом, а тюремная администрация пыталась внести в этот цветущий хаотический вихрь некое подобие порядка. Одни прибегали к "мягкой силе", поощряли творчество заключённых и даже устраивали музыкально-театральным группам выступления перед военными и тюремной администрацией; другие творили откровенный беспредел, прибегая к системе жестоких запретов, вплоть до запрета на громкий смех. Интересно, что в тюрьмах и блоках, где за смех могли избить, единственной отдушиной становился… туалет. Именно там можно было побыть собой, посмеяться или выплакаться, словом — пройти небольшой эмоциональный катарсис. Это, конечно, не может не напомнить об эссе Мишеля Лейриса The Sacred in everyday life, в котором туалет фигурировал в качестве антииерархического, маргинального и тёмного полюса «сакрального», где можно было предаться странным и страшным фантазиям. Для многих индонезийских заключённых тюремный туалет тоже становился своего рода "пространством освобождения", где царила контр-властная, смеховая, жизне-несмотря-ни-на-что-утверждающая карнавальная культура.
Комментариев нет:
Отправить комментарий